СЕМЬ СЕКУНД
Вдох.
Рыжая вспышка.
Кофейного цвета игрушечный лев, сидящий на моём письменном столе. Колючие пластмассовые усы. Большой живот со смешным пупком. Светло-рыжая растрёпанная грива. Грустное выражение глуповатой морды.
У моего друга детства тоже был игрушечный лев. Друг утверждал, что ночью этот лев летает по комнате, а мы смеялись. Сейчас тот друг уже совсем взрослый, и не верит в летающих львов. А я по-прежнему верю.
Мой лев хочет полететь. Но наблюдать за его полётами – выше моих сил, слишком он симпатичный и грустный, чтоб так себя вести. Надо встать с кровати, извлечь из ящика стола ножницы и разрезать льва на кусочки. На этом его жизнь закончится, зато я сохраню только народившуюся симпатию к мягким игрушкам.
Выдох.
Л. не простит мне. А если скрыть, куда девался лев – совесть замучает.
Странное выражение её лица: красиво очерченный рот расплылся совершенно, глаза уставились куда-то вбок, широко раскрытые и пустые, как бассейн после закрытия купального сезона, ноздри раздуваются. Ищет слова, чтоб выразить сложную мысль.
Такой я помню её всегда. Память – вроде папарацци, выхватывает только идиотические ситуационные картинки из действительности, и поэтому подчас очень не хочется вспоминать что-либо, как не хочется какой-нибудь знаменитости заглядывать в очередную жёлтую газету. Или – вроде плохого художника-натуралиста: пытаясь максимально точно передать действительность, уродует её до неузнаваемости.
Вдох.
Белая вспышка.
Или – вроде морозных узоров, в том случае, когда приукрашивает. Узоры, жалкие в своих неорганических ухищрениях, забавно-наивные в стремлении показаться органикой. Все эти джунгли, вырастающие на стекле из ничего. У меня на стекле пальмовая ветвь, прорисованная до мельчайших деталей, выглядит почти что живой, но такая же живая по сравнению с настоящей, как киборг по сравнению с человеком. Приходит Л., и вся эта фальшь тает от тепла наших дыханий.
Выдох.
Музыка – самое совершенное из всех искусств, ведь она ещё более ничто, чем морозные узоры. Именно поэтому она бессмертна. Картину можно разрубить и сжечь, музыка неприкосновенна, её фактически нет. Отрицая свою ничтойность, в моей голове звучит: «Позови меня в ночи – приду…» Это – факт. Глупая песенка жива во всех, кто её когда-либо слышал.
Ничто измеряется килотоннами: 104 симфонии Гайдна! 41 симфония Моцарта! 32 сонаты Бетховена! 20 опер Верди! 20 альбомов Металлики!
Толпы несчастных оркестрантов тащатся за негодяем Малером в светлое Ничто, как некогда толпы евреев – за Моисеем в светлое будущее.
Вдох.
Можно ползти в ничто. Можно ползти в небо. Передо мною зелёное дерево, точнее, зелен его ствол. Цвет примерно такой, как бока у схваченных болезнью картофельных клубней. Наверное, молодой тополь – так думать спокойнее, потому что эта мерзкая зелень вызывает тошноту. А вдруг – берёза-мутант? Я обхватываю ствол руками и ногами, трудно карабкаюсь по скользкому стволу, мечтая, чтоб быстрее уже начались ветви. Однако ветвей нет, есть только мутное серое февральское небо, в этом нетрудно убедиться, поглядев вверх. Но я старательно ползу дальше, серое небо – конечная цель вскарабкивания. Ствол всё тоньше, его уже можно обхватить пальцами. Дерево не выдерживает моего веса и начинает раскачиваться. Мне страшно.
Внизу какие-то крики. Там бегают люди, кажется, зовут меня. Осторожно – не дай Бог, дерево сломается – я начинаю сползать вниз, испытывая острое чувство стыда. Слезать – гораздо труднее, чем залезать. Сантиметр подобен километру. Но земля всё ближе, она приближается, даже более желанная, чем ранее – небо. Наконец, благополучно соскользнув с дерева, я стою на земле, люди окружили меня, молчат, смотрят укоризненно. Падаю перед ними на колени и со слезами прошу прощения. Люди расходятся, не проронив ни слова.
Выдох.
Февраль и болезненно-зелёная кожа – от Сатаны. Он сам сделан из февраля, авитаминоза, подростковой похоти и слизистой зелёной кожи. Тысячу раз неправы романтики, изображающие его то в плаще от Версаче, то во фраке от Диора, то в рыночном плебейском наряде. Правы бездарные создатели дешёвых horror’ов и true black’а. Потому что Сатана – бездарь и, следовательно, отец всех бездарей. Он смешон только при условии некоторой душевной работы, или при условии бесконечной повторяемости. Однако, Сатане плевать на повторяемость и душевную работу, он берёт измором, приходит снова и снова, прикасается к моему телу бледно-зелёными лапами сифилитика, целует меня в живот, его дыхание зловонно, как дыхание гиены, и у меня уже нет сил на насмешку, гротеск, на душевную работу, я только и могу, что просипеть –
ГОСПОДИ, УБЕРИ ОТ МЕНЯ ЭТУ МРАЗЬ!
Вдох.
Радужная вспышка.
Это: я проснулся, захлёбываясь на вдохе прокисшим воздухом комнаты, и сижу в углу кровати, боясь оглянуться на шкаф, где, кажется, кто-то или что-то шевелится. Через секунду я схвачу сигарету, меня обожжёт первая затяжка, налетит ураган упоительного кашля, унесёт с собой моих бесов.
Или: всё закончилось, мы лежим, обнявшись, я вижу небо в звёздах через восемь этажей надо мною, через облака над многоэтажкой, звёзды пронзают меня жёсткими лучами, как энтомолог иголкой – бабочку, только их много, и они безжалостнее всех энтомологов мира, вместе взятых. Спустя какую-то секунду я погляжу Л. в лицо, полуприкрытое спутанными волосами, ожидающее, нежное, поцелую уголок её рта. Она улыбнётся, я улыбнусь в ответ, и звёзды сгинут, их лучи-иглы растают в моём теле.
Или: я сотворил мир, как тот чёртов индийский бог, всё время забываю его имя. Мир вытек из меня тёплыми волнами майи, но творение закончилось, и через секунду я решу, что мне делать с этим миром, наплевать на него, как тот индус, или взять на себя безнадёжную, невыносимую ответственность, как православный триединый глупец.
Семь дней творения, семь смертных грехов, семь труб Апокалипсиса.
Или: я ослеп, оглох, потерял осязание, обоняние, умер и теперь весь сплошная душа. Или: я родился, обрёл разом все пять чувств, и теперь – в восторженном ужасе от подавляющей яркости и разнообразия окружающего.
Через секунду я узнаю.
Выдох.
КЛЮЧ
Разговаривают два Ничто. Без жестов, потому что нет рук, без мимики, потому что нет лиц. Без интонаций, потому что нет голосов. Собственно, они даже не разговаривают, просто часть одного перетекает в другое, и наоборот. Представим себе процесс этого перетекания в виде потока направленных слов.
– У меня есть ключ.
– Касталийский?
– Нет, такой как у Буратино.
– У Буратино был ключ? А мне казалось, он не владел водоёмами.
– Какие водоёмы? Золотой такой.
– Золотой ключ? Из-под земли бьёт?
– Никого он не бьёт. Ни из-под земли, ни из-за угла.
– Бьёт в смысле исходит.
– Бандит изошёл меня из-за угла по голове.
– Все бандиты в душе романтики.
– Душу придумал классик.
– Классик это помещение.
– Помещение всего святого.
– Маленькое помещение для лекций.
– Почему маленькое? Для каких лекций?
– Для лекций о классике.
И так до бесконечности, булькая протоплазмой.
Разговаривают два Нечто. От одного исходят белые сполохи, от второго - красные.
– У меня есть ключ.
– Дай мне.
– Попроси вежливо.
– Дай, пожалуйста.
– Я не могу. Тебе навредит.
– Почём ты знаешь, что мне навредит?
– У меня ключ, я знаю всё.
– Как ты можешь знать всё, если ничего нет?
– Я знаю себя, тебя и ключ. Это всё.
– Дай мне ключ, и я буду знать всё.
– Не дам. Даже обладая, ты никогда не узнаешь, всё ты знаешь или нет.
– Неправда. Отдавай ключ!
– Забирай.
– Теперь я знаю всё?
– Если ты всё знаешь, зачем спрашиваешь?
– Обманщик!
– Я предупреждал.
– А где ключ?
– Не знаю.
Разбегаются в разные стороны, искря красным и белым.
Разговаривают два существа.
– У меня есть ключ.
– Там ворота. Они заперты. Давай проверим, не подходит ли твой ключ к замку.
Подходят, отпирают ворота. Одно существо превращается – скажем – в мужчину, другое – допустим – в женщину. За воротами лес, водопад, солнце, цветы, птицы.
– Как тут красиво...
– Как ты красива...
Женщина удивлённо смотрит на мужчину. Мужчина со скукой смотрит на водопад.
А ключ загадочно исчезает в водах бесконечно глубокого ключа, и ключа к загадке исчезновения ключа не знает никто.
ПРАВДА ОБ АЛИСЕ
«...на экране появилась молоденькая kisa, с которой
проделывали добрый старый sunn-vynn – сперва
один malchick, потом другой, потом третий и четвёртый,
причём из динамиков нёсся её истошный kritsh
пополам с печальной и трагической музыкой...»
Э. Бёрджес. «Clock-work orange»
Каждый раз, когда Алиса открывает белую пластиковую дверь офиса, в котором работает дивизиональным аналитиком, она замечает, как в офисе напротив оживляется за своим компьютером невзрачный молодой человек в потасканном серо-зелёном свитере. Обычно Алиса немного мешкает, выйдя за дверь – одёргивает примятую белую блузку или поправляет узкую юбку ( джинсы, брюки, пиджаки она не носит, поскольку при своём высоком росте она, к тому же, немного широковата в кости ). Эти несколько секунд серо-зелёный парень проводит в напряжённом ожидании, выпрямившись в кресле, судорожно ухватившись за мышь, как героиня триллера – за нож, сосредоточенно изучая что-то в мониторе. Теперь всё зависит от того, в какую сторону пойдёт Алиса по коридору. Если направо, то есть к курительной комнате, парень безвольно обмякнет в кресле, как сытый младенец в тёплой люльке, выпустит мышь, лениво нажмёт несколько клавиш на клавиатуре, возьмёт со стола очередную бумагу – ложная тревога. Но если налево, к туалету, парень выскочит из кресла, как заснувший и ушедший под воду пьяница выскакивает из ванны, с опаской обойдёт тесно и беспорядочно понаставленные столы коллег и выйдет вслед за Алисой, когда та уже сделает шагов десять по коридору.
Алиса идёт по коридору, и каблуки её туфель мягко и гулко тукают в ковролин, расстеленный на полу. За собой она слышит волокущийся шорох неряшливых шагов парня. «Обувь у него ужасная, да и походочка» – равнодушно думает Алиса, открывая дверь туалета. Дверь приветственно скрипит, потом предательски быстро захлопывается – закрывающий механизм разладился недели две назад. Ударяясь о кафельный пол туалета, каблуки издают неприятный скрежет. Алиса заходит в кабинку и закрывает дверь на шпингалет.
В тот момент, когда задвижка попадает в петлю, входная дверь вновь скрипит, после раздаются чавкающие звуки разболтанных шагов. Алиса как бы нехотя стягивает до колен колготки и трусики, поднимает юбку и усаживается на толчок. Некто, чавкая резиновыми подошвами дешёвых ботинок, быстро заходит в соседнюю кабинку, разоблачается (слышен звон ременной пряжки) и, угнездившись на стульчаке, замирает в ожидании.
Начинают и заканчивают они одновременно, хотя пришли по разным нуждам.
Он открывает свой акт несдержанным выдохом, завершает коротким тройным кряхтением. Алиса думает: «Интересно, что его так возбуждает? Только то, что я сижу через стенку от него с голой задницей? Или он насмотрелся этого итальянского режиссёра, у которого женщин вечно на унитазе показывают? А управляется как быстро, ничего себе. Хреновый был бы любовник». Последняя мысль кажется ей забавной, и она улыбается.
Алиса покидает свою кабинку первой, подходит к раковине, вделанной в стенку довольно низко, склоняется над ней, чтоб вымыть руки. Через секунду появляется и серо-зелёный парень (в соседней кабинке был, конечно, он), стыдливо лепеча что-то вроде – ох, извините, снова ошибся дверью. Парень, без сомнения, догадывается: Алиса не дура, и знает, чем он занимался, сидя с ней по соседству. Можно было спокойно избежать этих глупых извинений, задержавшись в кабинке чуть подольше, но он не в силах отказать себе в удовольствии пялиться сзади на Алису, когда та склоняется над раковиной. Алиса видит в зеркале, как он украдкой обшаривает её тело тоскливым взглядом ореховых с влажной поволокой глаз.
Когда-нибудь он настолько отяготится своим стыдом, что убьёт её.
Каждый вечер Алиса думает об этом, сидя со стаканом виски перед зеркалом. Придя домой после работы, она всегда выпивает стакан виски. Муж Саша говорит, что виски – дрянной ржаной самогон, Алиса соглашается, но всё равно тратит половину зарплаты на «Jim Beam».Смакуя, она опустошает стакан до половины, пристально вглядываясь в свои серо-зелёные глаза-хамелеоны, и ей начинает казаться, что от зрачков в глубине её глаз исходят тонкие янтарные – под цвет виски – лучи. Это выглядит завораживающе.
Со свистом, напоминающим порыв трамонтаны, спустившейся с зимних Альп, открывается дверь душа. Муж подкрадывается сзади и кладёт руку Алисе на плечо.
– Ты что тут скучаешь? – в его голосе проскальзывают интонации, ассоциирующиеся почему-то с собачьим воем на луну. – «Ваши волосы разных цветов, золотые и белые пряди...» – цитирует он стих, который написал на первых порах знакомства и вдруг с силой впивается Алисе в шею. «Виски я не допью» –думает Алиса и устало закатывает глаза. Муж с трудом выковыривает её из кресла и тащит в спальню, пытаясь на ходу срывать одежду. Сейчас будет действо...
...больше похожее на избиение, чем на любовную игру. Муж в течение пяти минут старательно вколачивает Алису в кровать, жёстко облапывает её руки, грудь, бёдра, а она старательно закатывает глаза и стонет, стараясь, чтоб её увлечённость и упоение выглядели натурально. Чем натуральнее получится стон, тем быстрее закончится действо. В спальне холодно, сквозняк отголоском февральской вьюги продувает комнату от угла до угла, и Алиса вдруг замечает, что её ноги окончательно замёрзли. Стоны действительно обретают некоторую натуральность, что приводит мужа в оргаистическое неистовство. Несколько скорых, сильных ударов, изогнутая пауза на вытянутых руках, кажущаяся ему вечностью, и вот – он уже лежит на Алисе, содрогаясь от финальных судорог, уткнувшись лицом в подушку.
Вскоре он откатывается в сторону и ложится на спину, глаза закрыты, руки по швам, лицо спокойное как табуретка. Алиса выжидает несколько секунд и закуривает сигарету, испытывая от первой затяжки безмерное удовольствие.
– Ничего, что я иногда на тебя нападаю так? – не без игривости спрашивает муж, открыв глаза.
– Мог бы позволить мне хотя бы в душ сходить... Зато я чувствую, что всё ещё волную тебя, – отвечает Алиса с прохладцей.
– Ну, я не люблю, когда ты после душа. Пахнешь мылом и дезинфекцией, а так я чувствую твой особый, неповторимый аромат, – виновато нудит муж.
«Интересно, чем это я пахну после офиса, таким особенным и неповторимым? Принтером, факсом, ксероксом?» – думает Алиса, неожиданно для себя улыбнувшись. Муж принимает улыбку как индульгенцию и облегчённо улыбается в ответ.
Когда-нибудь он поймёт, что эта улыбка адресована не ему, и вообще – никому не адресована. Тогда, не умея преодолеть чувства иррациональной вины, он её убьёт, наверное. Однако всё это неважно. Потому что:
Много-много лет тому назад Алиса побежала вслед за белым кроликом и провалилась под землю. Белый Кролик, сам о том не догадываясь, привёл Алису в волшебную страну, где всем заправляла
стерва-королева, любящая рубить с плеча. Головы. Конечно, все знают эту историю, которую так здорово описал добрый дядюшка Алисы.
Однако есть кое-что, чего никто не знает.
Странствуя, Алиса попала в местность, откуда ушло время. Стрелки часов там навсегда замерли на пяти, и обитателям приходилось постоянно пить чай. Алиса так и не выбралась из этой местности.
Конечно, добрый дядюшка пытался её вытащить, но ничего не получилось. Он долго плакал, глядя на то, как тень Алисы отрешённо бродит по дому, по полю, по городу, а потом написал свою замечательную сказку, пытаясь найти себе хоть какое-то оправдание. Сказка – ложь.
А правда – вот она, правда.
– Нарисуй множество.
– Множество чего?
– Ничего. Просто множество.
Тут Алиса задумалась, а Болванщик, Заяц и Соня застыли в напряжённом ожидании. Мимо проходили года, умерли отец и мать Алисы, умер добрый дядюшка, умерли все.
Алиса думает. Что такое множество? Множество – это лица размытые людей, мелькающие в памяти. Это бутылки с виски, наполняющиеся и опорожняемые с небывалой скоростью. Это сигареты, уходящие дымом в эфир и проливающиеся на землю кислотными дождями. Это плотская любовь, постоянно обретаемая и теряемая.
Это Бог над водами великих рек. Это дух над духами великих начал. Это музыка молчаливых газовых сфер. Это смерть до предела и жизнь под предел.
А время идёт. Войны, страны, сообщества, философские течения – появляются и исчезают. Разваливается дом с трубами в виде заячьих ушей. Человечество расселяется по галактике, переходит на новую ступень эволюции. Череда великих депрессий, войн, междуусобиц, диктатур. Подламываются ножки у обеденного стола, он валится на землю, чашки, чайники, блюдца разбиваются, их осколки растворяются в воздухе. Хомо сапиенс ( или супер ) вымирает как вид. От Сони на картинке остаётся только бесформенное коричневое выцветающее пятно. Алиса думает.
Когда-нибудь вселенная, подчиняясь неумолимым законам мироздания, сожмётся в маленький шарик метавещества размером с Алисин ноготь. Алиса очнётся от раздумий, улыбнётся, радостно захлопает в ладоши, закричит:
– Я нарисовала!
Мартовский Заяц и Болванщик, эти апостолы космоса, одновременно подмигнут ей и, не произнеся ни слова, сольются с вечной тьмой пространства.
Алиса, удивившись и запечалившись, приблизится к шарику и, не зная, что делать дальше, робко дунет на него.
Шарик взорвётся, и во все стороны помчатся мириады фотонов. И тогда Алиса, вновь улыбнувшись, растает в потоке вечного света.
***
Это уж совсем лишнее, подумал Эвсебий; но при этом блаженство светилось в его глазах. А Флорестан вскочил на стол и произнёс, пьяно пошатываясь:
– Джульетта Гвиччарди была глюпая итальянцкая suchka, паэд Рельштаб – слюнявый немецкей medved, но Людвиг Вэн есть наш аццкий Бог нах.
И когда я понял это, друзья мои –
я полностью излечился.
0 коммент.:
Отправить комментарий