Однажды во рту

Вошед, Диана поморщилась.

– Какая отвратительная обитель! А уж смрад...

– Хочешь на три этажа ниже? – прищурился режиссёр Борис. – Нет? Ну тогда и не выгрёбывайся.

Диана в ответ скорчила смешную гримаску.

А помещеньице и впрямь было подозрительное. Свершится всё на белесоватом плоском Языке, мерно пульсирующем посередь комнаты. Вокруг – изрядно подгнившие и потёртые Зубы, сжимающиеся и разжимающиеся с лёгким беспокойством. В глубине не хватает парочки, и через тёмную дыру видна покусанная Щека. Нёбо высокое, и это хорошо – Диана не любила, когда во время работы потолок над ней нависает. Зато Язык явно расположен покрывать глубокую яму в полу. И самое ужасное: Глотка. Владелец помещения, видимо, перебрал, и уже который день кряду.

– Изумляет, что ваше содружество эпикурейцев всё ещё не упоено... – риторически дёрнула бровью Диана.

– Не хотите ли булочку? – спросил неизвестно как прошмыгнувший сюда молодой человек с излишне услужливой мордочкой хорька.

Диана посмотрела на него. Хорёк пискнул и шмыгнул неизвестно куда.

– Познакомься, это Илларион, – кивнул режиссёр Борис на фигуру в полутьме, с артистической небрежностью облокотившуюся на семёрку. – Илларион, выйдите на – режиссёр Борис скривился – свет.

Илларион оторвался от полюбившегося ему зуба и вышел под лучи волглого светильника. Со своими голубыми, как Онтарио, глазами и чёрными, как венская смоль, волосами, с упругим, как альпийский луг, торсом и крепкими, как колонны филистимлянского храма, ногами, он был невероятно красив и туг. Диана отметила: хоть супостат и тщится казаться умиротворённой глыбою, его точёные ноздри трепещут, а это может означать только одно – породистый жеребец учуял благородную кобылицу и жаждет сладкой брани.

– Не хотите ли булочку? – шмыгнул неизвестно откуда к Иллариону хорёк. Илларион посмотрел на него. Хорёк быстренько шмыгнул обратно.

– Ну что, начнём... – как-то очень по-жидовски вздохнул режиссёр Борис. Оператор накинул на голову чёрную тряпицу и напрягся перед камерой. Осветитель, по обыкновению, разоблачился.

– Итак, шикарная кареглазая блондинка – начал, имитируя рапсода, режиссёр Борис – вверзается в Рот и лёгким движением сбрасывает кофточку, демонстрируя... Диана, лёгким... Диана, демонстрируя – это значит, в камеру... так, демонстрируя своё трепетное сердце и душу. Потом, о чём-то шаловливо подумав, она медленно... медленно, я сказал... стягивает так и спешащую соскользнуть ласковую и гладкую юбочку из... Диана, как этот материал называется? Газ? Ах ты ж грёб твою... из газа, обнажая... обнажая – это, для тупых, в данном случае синоним «демонстрируя»... так, обнажая своё немалое благородство. Во тьме выявляется образ гиперборейского народа. Образ подплывает... да что ты, как конь звезданутый скачешь... подплывает к Языку, и мы видим, что это Илларион. Илларион выглядит... оператор, крупно, крупно, ещё крупнее, полный кадр... очень уверенно. Шикарная кареглазая блондинка, пугаясь, но не очень... ну не настолько же не очень, Сара Бернар ты наша... подносит розовопёрстую ладонь к потрясённо повлажневшим губам. Потом, о чём-то шаловливо подумав, она оглаживает повлажневшей ладонью альпийский луг гиперборейца и с восторженностию опускается на колени.

Диана, по достоинству оценив лёгкими своими перстами окрепнувшую уверенность Иллариона, не без удивления ощутила, как филистимлянские колонны дрогнули. Ещё больше изумилась она, подняв глаза: гипербореец зажмурился, а лицо его исказила гримаса сладкой муки. «О боги, что-то грядёт» – мысленно затрепетала Диана и благосклонно вобрала пылкий илларионов порыв внезапно повлажневшими губами. Тут же Илларион горячо и обильно исповедался Диане прямо в рот.

Режиссёр Борис услышал грохот где-то в стороне от себя. Обернувшись, он уразумел, что причиной грохота был лишившийся чувств обнажённый осветитель.

– Глядь, а вот оно – как-то очень по-жидовски вздохнул режиссёр Борис. В глубине Глотки нечто тихо и судорожно булькнуло.

Диана, с трудом проглотив признание Иллариона, удивлённо вскинула брови и, очарованно облизнувшись, ответила:

– А вкусненько покушала. Хоть и рановато, признаться, для ланча. Иль, ты что, не сотворил утренний намаз?

Илларион покраснел и буркнул, что как же без него, без намаза-то.

– Да ему не намаз нужен, а цельный хадж, – хмыкнул оператор из-под чёрной своей тряпицы. Диана заливисто рассмеялась. Илларион покраснел густо.

– На самом деле всё это очень замечательно, – то ли вздохнул, то ли всплакнул режиссёр Борис с обычными своими интонациями, – однако, нам надо работать. Оператор, приведите в чувство осветителя. Что? Уже очнулся? Ну, тем лучше. Для него. А может, и нет. Итак, сцена номер два. Шикарная кареглазая блондинка восседает на Языке... Диана, перестань бередить гордость Иллариона и заберись, пёс тебя возьми, на Язык. Для беспамятных: сейчас нам нужна не гордость, а покорность гиперборейца. Итак, восседает на Языке, приветливо раскрыв чертоги... крупный план, да, ещё крупнее, целый кадр! Коленопреклонённый Илларион сторожко, но неумолимо приближается к познанию истины. С благоговением целует он трепетную занавесь, от чего шикарная кареглазая блондинка судорожно вздыхает. Диана, вынужден похвалить: вздыхаешь ты ну просто как Мэрилин, куда лучше, в общем, чем пугаешься, что странно, но, в общем, нет. Продолжим. Илларион, не останавливая поцелуев, чутко растворяет неплотно сомкнутые шторы и находит заветный колокольчик. Неспешно... слушайте, Илларион, у вас сегодня казнь? Нет? А куда торопитесь?.. Неспешно прикасается гипербореец к колокольчику кончиком языка... ещё раз... и ещё несколько... Диана, ты верещишь, как будто у нас тут в Царь-колокол бьют... О чудо! Наконец-то сакральные глубины разверзаются перед гиперборейцем, и он, образно говоря, погружается в них с головою.

Диана, меж тем, ощущала полную беспомощность перед бунтом своего тела. Взбунтовались руки: они, словно безумные паломники Тибета, ползли к хладным некогда вершинам её души, превратившимся вдруг в Везувий и Эйфьядлайёкюдль. Взбунтовались внезапно повлажневшие губы: они желали вновь внимать, и внимать, и внимать, причём внимать кому угодно. И наконец, в животе обнаружился целый Шеол, заполненный дикими и прекрасными бабочками, хищно пожирающими остатки целомудрия. «Как же я была невинна до сей поры» – подумала Диана и в ту же секунду исповедалась, рыдая, вздрагивая и журча.

Где-то в стороне раздался грохот. В глубине Глотки булькнуло куда более явственно.

– Ни змия себе, – известным образом изумился режиссёр Борис. – Осветитель, приведите в чувство оператора. Нам ещё работать. Да не так надо приводить в чувство, грёбаный начхать! Так только в Гоморре в чувство приводят! Ещё мне тризапятаячетырнадцатьдораса на съёмках не хватало!

– В первый раз вижу столь истовую исповедницу, – буркнул оператор, вяло отмахиваясь от осветителя алебардой. А Диана подумала: «Мне кажется я его...»

– Люблю, когда к делу подходят без подёнщины , – всё так же искренне признался режиссёр Борис. – Что ж, давайте не терять вдохновения и времени. Тем более, я вижу, Илларион воспрял к творчеству. Итак, сцена номер три. Основательно изменив методологию, гипербореец вновь начинает исследования сакральных глубин...

– О нет! – заносчиво вскричала Диана. Содружество эпикурейцев изумлённо воззрилось на неё. – Мой Лорд! Позвольте слово! Достаточно сакральности! Избранный должен познать и бездны!

Режиссёр Борис было задумался, но скоро разрешил нагнетённую донельзя ситуацию чрезвычайно свойственным ему коротким кивком. Тогда Диана вскинулась, укрепила себя на колыхающейся поверхности, впившись в неё широко расставленными коленями и локтями, погрузила лицо в белёсый ворс Языка и прошептала:

– Изволь...

Илларион не заставил просить себя дважды и, уверенный как никогда, погрузился в бездну дианиного благородства.

Даже захлёбываясь криком, Диана не потеряла способность, пусть и несколько отрывочно, мыслить. «Он экономист? Иначе почему его исследования так обстоятельны и при этом так поверхностны-ы-ы-ыхх... Или может, он богослов, и просто боится зачерпнуть слишком много? Но тогда всё-таки он должен черпать более основательно-о-о-охх... Да, кажется богослов. Но всё же лучше бы он был физиком или геометром. Ведь физик или геометр ничтожнейшую из проблем решают в конце концов до абсолютного конца, но с постепенностью, сводящей с ума-а-а-ахх... Физик! Всё же физик! Фи-зи-и-и-и...»

– Ню мня не нё ми... – простонал измученно Илларион.

– А? – простонала Диана.

– Не могу больше жить... без твоего лица... – прохрипел Илларион.

– А, – прохрипела понимающе Диана.

И когда упругая и радостная струя новой, полной бесконечного, исчерпывающего и всеобщего счастья, жизни залила ей уста, ланиты, лоб и даже волосы, Диана наконец-то перестала мыслить, и в голове её Царь-колоколом гудело только одно слово: «Люблю!»

***

В Глотке забулькало оглушительно.

Но никому до этого не было дела: умудрённая Диана дымчато и отрешённо улыбалась, умудряясь при этом утираться вовремя поданной режиссёром Борисом повлажневшей салфеткой; Илларион, снова покорный, целовал её миниатюрные ступни с болезненной нежностию, которую скорее ждёшь увидеть в Федре, а не в Геркулесе; неожиданно благосклонный оператор, отбросив алебарду, внимал исповеди не на шутку раскаявшегося осветителя. А режиссёр Борис, подпрыгивая, бегал около Языка, стучал по Зубам хиленьким кулачком, щипал покусанную Щёку и по-жидовски восхищённо бормотал:

– Союз... Да, союз... Конечно, теперь точно союз. Или нет. Ленина, её родимую. Впрочем, чего уж там, там не тут, Венеция, Рафаэль, вон как лыбится, льва золотого... А что бы и не? Почему бы мне и не? Диана! Ди-а-на! А пёс с тобой. Всё равно будешь моей Шэрон... Эй вы, тризапятаячетырнадцатьдорасы! Вам тоже достанется... Я не жадный, хоть вы всё время и шуткуете за моей спиной по поводу бакенбардов как у Троцкого...

Илларион, вдохновлённый, видимо, не очень логичной речью режиссёра Бориса, оторвался от дианиных ножек, прекрасных, судя по всему, как те же конечности у небезызвестной Истоминой, выпрямился и торжественно произнёс, с трудом маскируя вновь проснувшуюся гордость ладонью:

– Господа! Мы наперегонки... Посему с другой стороны, позвольте... Рассмотреть в некоем... Давеча мне пришлось втуне... А таперича отнюдь... И итожа, желается поблагодарствовать... Ибо я, как филолог, не имею возможности не...

«Фи-ло-ло-о-о-охх, помыслилось Диане, лю...»

Она не сразу поняла, что случилось.

***

Нет, подумал Варсанофий, я так не засну. Лучше уж сейчас, чем с утра. Да и вообще, свобода это осознанная необходимость.

***

Из глотки раздался надсадный кашель, и вылетели две острых полупереваренных кукурузины. Одна из них ударила в спину осветителя, и он ничком повалился на пол. Вторая, в жутком своём полёте напоминая австралийский бумеранг, срезала половину черепа Иллариону. С полминуты ошарашенное (и уже неполное) содружество эпикурейцев наблюдало, как нижняя часть лица Иллариона продолжает глуповато улыбаться. После тело гиперборейца сложилось и рухнуло, накрыв собою осветителя.

«О нет!» – воскликнула мысленно Диана и поникла.

– Булочку? – шмыгнул к ней юркий хорёк, но она даже не посмотрела на него.

А режиссёр Борис как-то очень по-жидовски сложил руки и сказал обречённо:

– Ну что ж, взобравшись на горнюю вершину, ожидай всего, что угодно. А вы, оператор, перестаньте махом выть и попытайтесь перед грёбаной смертью хоть немного походить на нашего бесстрашного героя.

Глотка судорожно дёрнулась и сглотнула, к своей беде, тела осветителя и гиперборейца.

Выплёскиваясь с Рвотными Массами наружу, Диана мыслила только об одном.

«Пусть я погибаю, пусть! Но моя жизнь прожита не зря! Я успела узнать любовь!»

Нечто похожее