2. Чи

We enter in my head

Feeling like I'm God

With the world around me

Can't you feel this pain

reaming through my heart

screaming through my veins

nothing I can kill

The stinging of my heart,

Can't you take my heart...away

(Korn “Chi”)

Чи... Молчи. Молчи о том, что скрыто. Молчи, всем улыбайся, говори «здравствуйте» и «спасибо». И «извините», если отдавишь какой-нибудь старой неповоротливой кляче ногу в трамвае. Спрячь ключи от своего эго, чтобы не было больше. Всё. Спать. Нету меня. Сообщения – на автоответчик. Внимание: перед вами пустоглазый блондинчик. Это я. Спасибо, извините – крутится плёнка – чирик-чик-чик, перезвони, когда вернёшься, чик-чирик, приходи к семи, чирик-чик-чик. Не приду. Не приду.

Изловчиться и повернуться на бок, спина затекла. Господи, чем я тебе не угодил. На кой ляд мне такая жизнь. Господи, ты меня слышишь? Раз,раз... Приём. При-ём. Там, видно, тоже автоответчик, а может, и не было никогда никого, и только созвездия, и Большая Медведица отгрызает голову Малому Льву, а Гончие Псы путаются в Волосах Вероники.

Спросить бы у этой Вероники, где моя Чи. Да ведь Вероника уже чёрт знает сколько лет тому назад как сгнила, от старости или от сифилиса, а скальп остался и является каждую ночь на небе. Эй, Вероника! Поди ко мне под бочок, а? Молчит.

Ну, и я замолчу. Заткнусь навсегда, вот так, все слышали, да, уроды, ублюдки, сволочи...Стоп. Молчи.

Потому что люблю чи-и-из. И улыбается. А я, дурак, и растёкся. Как мякоть печёного яблока по противню. Поверил, сопляк. Стыд-то какой.

Сценка: стою, улыбаюсь, и она улыбается, и всё в шоколаде. А ты красавчик. Ну ещё бы. И глаза тогда не пустые были, а горели, горели всей глупостью рода человеческого. Open your eyes. Значит: начни жить, начни думать. Некому было сказать мне.

Порычи, умеешь? Сколько угодно. И порычу, и вообще в лепёшку расшибусь за то, что вижу перед собой: мягкие волосы цвета липовой коры, смуглая с желтоватым оттенком (ванильный пудинг) эльфийская кожа, глаза тёмно-зелёные как июльская сочная листва, и кирпично-красные вкрапления (болотные огни, огни святого Эльма) – без сомнения, тоже эльфийские. Воображается: эльфийская королева, не меньше, как же мне хоть слово произнести? Порычи. Надо же, действительно умеешь, а с виду мягонький такой, пушистенький. Щеночек.

Щеночек. Слепой байстрюк, которого бросили топить, да не в реке, а в сортирной яме.

А я тебя поцелую, если рычать умеешь. Нет, нет, в щёчку, а то как же так же нельзя же. По всему противню растёкся яблоком, только берите чайные ложечки да наворачивайте, жрите все, жрите бесплатно, угощаю. Только подсластите, а то кисловат я, даже горек – как рябина, красен как рябина, сморщусь и почернею, как рябина. Рябина на коньяке.

Фоном идут такие яркие жёлтые листья, такое яркое жёлтое солнце и небо, как склянка с диковинным синим эликсиром, который одним только своим видом кружит голову, который бы до дна выпить и либо помереть, либо открыть некую чудесную истину, секрет бытия. На дворе сентябрь, и везде красиво, чертовски красиво.

А сейчас осень катится под откос по свежему льду, что намёрз поверх чёрных листьев; лёд тонок, и если под него провалится что-нибудь тяжёлое – превратит листья в жирный перегной, похожий на мои мысли. Я лежу на кровати, в пальто, прямо на белье, рядом – пустая бутылка из-под водки (не осталось ли там чуть – с надеждой – ах, нет) и окурки, окурки, весь пол в окурках, и на кровати вон тоже парочка лежит...

Кстати, если вверху никого нет, может, внизу есть? Азазель, Авадон, Баал-Зебул, как там. Груня, тебя нету? Пирамидону бы мне. А лучше – яду. Или вот как встать, да разбежаться, да разбить это паршивое засиженное мухами стекло, да полететь!

Ничиго у тебя не получится, сопляк. Потому что – сопляк. Только и можешь стращать, в позу вставать, идиотам мозги пудрить. Король кретинов. Гроза младенцев. Взять бы тебя да бить кирзовыми сапогами по роже, чтоб она в кашу превратилась, бить по рёбрам, пусть хрустят как хворост, бить, бить, идиота...Стоп. Молчи.

Сценка: через две недели, кино, «Ванильное небо», Том Круз, Пенелопа Круз и ещё, наверное, какой-нибудь Круз – чем больше Крузов, тем лучше. А вообще – наплевать. Наплевать на всю эту ваниль, она по вкусу не лучше извёстки. Ведь рядом – вот она, сладость, вся шоколад, вся шоко-ладная, от загара, от того, что просто такая.

Смотрит на Тома, Том мечется, бедняжка, по пустому городу, а тени мечутся по стенам в огромном зале, и жутко смотреть, но не на экран, а на эти тени, они как гигантские непонятные бесформенные звери, а зал – зачарованный лес, и это гораздо таинственней и прекрасней всей экранной ванили.

Тебе нравится фильм? Чуть не подавившись извёсткой: да. Ох, что это. Сердце падает куда-то в желудок. Кэмерон... Я, полухрипя: режиссёр? Холодноватый ответ: Кэмерон Диас. Жалко.

У неё слёзы в глазах стоят. Ведь. Чи – и вдруг слёзы. Что ты, успокойся. Обнять, не обнять? Надо. А руки-то дрожат, предательски так. Обнял. Робко. А дальше что?

Поцелуй меня. Нет, не в щёку, щёки мокрые. Ну? Да, да, что уж, теперь уж, можно уж.

Вот и не извёстка в глотке, а горечь на губах. Глаза – будто в них пальцем ткнули, тоже горечь, поэтому слёзы как вода, рождённая в солончаковых пещерах. Ваши глаза – как озёра с морской водой. Улыбается. Исполнено коряво, но сработало. Да она же поцеловала меня, чёрт, чёрт, чёрт! Вот сопляк. Но тени были так таинственны, а с экрана кто-то шептал – мол, open your eyes...

Теперь-то я вижу всё очень ясно. Лучше б не видеть: окно моё, бутылку, окурки. Окурочки, а нет ли среди вас такого подлиннее, чтоб добить, а то сигареточки мы с Денисом вчера все скурили и на утро – ха, утро пятнадцать ноль-ноль – не оставили. Нет. Жаль. А почему это сахар по столу рассыпан? Вспомнил. Пить было не из чего, из сахарницы пили.

Интересно, а что было дальше с Томом. В смысле, с его героем. Хотя, что с таким случится? Походил, небось, пару дней по городу, как пыльным мешком по голове трахнутый, с идиотской улыбкой, вспоминая свою Пенелопу. И – обратно, за старенькое, пиво, виски и мясцо, и корявое бабцо, тяжёлое утро, седые волосы, престарелый плэйбой, дни похожи на друг друга, как братья-дауны. Мразь.

Как у нас там внизу? Тоже автоответчик? Похоже. Вот это шутка. Я бы посмеялся, если б не было так тошно. Что же получается? Совсем я один, теперь есть время крепко подумать, но в башке почему-то вертится только одно слово, реет, как кукурузник с химикалиями над несчастными колорадскими жуками: одиночиство.

Сценка: ещё две недели прошло, тет-а-тет у меня дома, Nothin' else matters, вино какое-то социальное. Танцуем, её дыханье обжигает, прикосновенья – обжигают, поцелуи обжигают. Готовый продукт, пригорать начал. Кушать подано. Сопляк в собственных соплях.

Откуда-то сзади незаметно подкралась постель. Кровь бурлит как газировка. Что дальше? Всё, что угодно, только не медлить. Поэтому застыл, как бабочка, пришпиленная к холсту, приклеился к покрывалу.

Немой вопрос. Ответ вслух: у меня никого не было до. И про себя: будь осторожна, я так хрупок, не разбей, не сделай больно, остановись, пока не поздно, если не можешь бережно, не сломай. Вслух: я дурак, дурак я, я...

Тс-с, палец к губам, в глазах мелькнуло что-то, нечисть ли какая, может, наоборот. Пусть сейчас будет хорошо, а потом – надо было спросить, что – потом, почему – потом, я не захотел бы нынешнего, сегодняшнего, убежал бы на хрен – хотя нет. Шоколад с ванилью, пьянит сильнее, чем водка, и завтра не стало, и тогдашнее сейчас ушло из-под ног, и время распахнулось как врата в зачарованный лес – тс-с, молчи.

Как известно, когда счастлив, таковым себя не считаешь. Мне повезло – я ощутил себя счастливым – просто по уши – именно в момент счастья.

Счастье – оно не хуже синего небесного эликсира. Может, лучше. Может, оно и есть этот эликсир. Я уверен только в том, что не хуже. На 200%.

Я тебя... Молчи.

И были дни, и были ночи.

* * *
Вижу кровь на полу. Засохшую, приклеившую один из окурков к старому паркету. Да нет, никого я не убивал, глупости какие. Не могу я убить. Сопляк потому что. Нос могу разбить, но жизни лишить – нет. Правда, кто меня знает. Денис.

Высокий, выше меня, пепельный блонд, костлявый и жилистый, лицо скомороха, руки хирурга. Ёрнически-участливый, поверхностно-меланхолический, депрессивно-агрессивный. Не был бы такой (между нами) свиньёй, стал бы Меркуцио. А так – всего лишь не совсем заурядный Дон-Жуан, полуэлитный кобель, заезженная пластинка вместо речи, улыбочки, и – превосходно действующий половой аппарат высоких технических характеристик.

Ох, если б это был хотя б не ты, Денис. Пиво, виски и мясцо. Твоя ведь фразочка, циник ты уездный. А ко мне – в роли судии, психолога, утешителя. Зачем? Твоё: рассказы про баб, во всех подробностях, кто, как, сколько. Потрясающие изречения о жизни – от невеликого её знания, от невеликого ума. Опять же улыбочки, по сальности превосходящие всю порнографическую литературу. Утешения – не твоё. Я ведь мог убить тебя, Денис.

Да что это за стеной, мать твою, за пианино? Я сейчас ведь зайду, попляшете у меня. А-а, Иоганн Себастьян. Ладно, пускай будет. Успокаивает нервы. Говорят, музыку Иоганна Себастьяна в космос послали, чтоб инопланетяшки послушали, прикололись, успокоили нервы и не стали нас завоёвывать. Бах – всё равно как причастие – очищает.

Чи... Знаешь, почему, сказал Денис, потому что не любит, когда – нет, нет, подумать не смею, больно, больно – а всё ж случается, тогда она плачет, говорит, унижают её, и вообще – с гопником не ляжет, только с яппи, еженедельно на предмет заразы проверяется, чуть что – сразу в больницу, вот и прозвали её – Чи, чистая, значит.

Тут он и получил. В нос. А потом в поддых. Я бы ещё врезал, но он тут опомнился, пока я размышлял – может, стоит карандашом ему в глаз сунуть, так просто стоял и холодно думал – сейчас возьму карандаш со стола и воткну Денису в глазик. Пока размышлял – он меня сшиб с ног, скрутил, я орал, отбивался, начал смеяться, потом реветь, реветь, так ревел, думал, захлебнусь, на хрен.

Open your eyes.

Сценка: вчера, у меня дома, Денис-утешитель, я собрался за второй бутылкой, звонок в дверь, открываю (пришла, будто привело её что-то) Радостная – почему? не уставшая, не злая, а – блестя глазами, готовая на шею мне броситься, счастливая. Почему, Господи? Жаль её до слёз. Даже себя – меньше. Увидела Дениса, всё поняла, погрустнела, поникла. Жаль! Но показывать этого нельзя, ни в коем случае, так надо. Больно. А может – не было ничего, врёт он, так я его сейчас быстро, и всё в шоколаде, ну? Нет, было. Пикники-шашлыки, сауны, байстрюки с золотыми печатками. Пошла вон, шлюха.

И она пошла, молча, жалкая, даже как будто сгорбленная. А я чуть следом не бросился (по-чи-му не?от-чи-во не?), но остался с Денисом, мы отправились за водкой, потом мне было плохо, а в 10 утра и он пошёл, потому что кончились сигареты. Я остался в одиночистве.

А если не так надо было? Ведь не так надо было, сопляк! Выгнать циника уездного к чёрту, пригласить её, поговорить, расплачется – утешить, поцелует – ответить, есть попросит – накормить. Что такое – любить, сопляк? Как думаешь?

Нет, всё правильно. Нельзя любить перегной за то, что он – прекрасные ярко-жёлтые листья в прошлом. Вон, Вероника (взошла уже) – она точно знает. Всё правильно. Да только тяжко мне, и сердце болит, верните мне её, верните кто-нибудь, Бог, Дьявол, без разницы, буду вам кланяться до конца дней, верните хоть на час, а потом – всё равно, убейте, растопчите, утопите в дерьме – ах, нет – так подохните оба, перегрызите друг другу глотки, фармазоны, скоморохи, всемогущие упыри!.. Стоп.

Нечего мне возвращать. Я справлюсь. Я очищусь. Вот возьму завтра и уеду. За миллион миль отсюда. Женюсь на некрасивой девушке. Напложу некрасивых детей. Посажу уродливое дерево, построю уродливый дом. Состарюсь, сам стану уродлив. Буду вечерами чи-тать детективы. Слушать Ред хот чи-ли пэпперз и группу Кирпи-чи. Заведу чи-хуа-хуа. Всё, спать. Молчи. Чи... 

* * *

Я тебя любила, мой мальчик.

Нечто похожее