Пушкин и его приёмник

Пушкин – говно.

Именно так хотел бы написать мой дорогой брат в сочинении о Пушкине, когда учился в седьмом классе. Но, по понятным соображениям, он несколько смягчил и развернул характеристику. Я сочинения не читал, но уверен в том, что мой брат не мог написать полную чушь и придумал неплохие аргументы. Тем не менее, ему поставили «три»: ведь неприятие творчества Пушкина – всегда признак недалёкого человека. Во всяком случае, так полагают советские педагоги.

Некогда близкий мне человек учился в гимназии имени Пушкина. Обычно в советских учебных заведениях (я говорю «советских», потому что иных учебных заведений на пространстве бывшего СССР нет) достаточно равнодушно относятся к человеку, имя которого, по идее, должны прославлять: например, проучившись 5 лет в ННГК им. Глинки, я ни разу не слышал, чтобы кто-то из преподавателей или студентов с придыханием произносил имя Глинки. Но тут дело было поставлено серьёзно. Например, в конце года каждый ученик сдавал зачёт по Пушкину. К нему выучивались 20 (кажется) стихов Пушкина, а принимающий (им была сама директор) спрашивал любые три. В день смерти Пушкина ученики наряжались в траур и скорбно обходили гимназию в этакой пионерской сарабанде. Предполагается, что после обучения в этой гимназии человека даже спустя годы должна охватывать дрожь благоговения, когда он слышит «мороз и солнце день чудесный». Некогда близкого мне человека и впрямь охватывала дрожь, но я сильно сомневаюсь, что от благоговения.

Моя покойная бабушка была хороший литератор и неплохой педагог. К тому же она любила Пушкина. Последнее, за что держалась её память – его стихи. Последняя книга, которую она держала в руках – книга его стихов. Кажется, раздел её натуры, содержащий любовь к Пушкину, был важным источником жизненной  силы: не стало стихов в памяти, не осталось сил держать книгу, и жизнь иссякла.

Тем не менее, ни одному своему ученику она не смогла передать и пятой части своего обожания. Лучшим примером тому может служить как раз мой брат, прервавший дипломатические отношения с творчеством Пушкина (да и с художественной литературой вообще) сразу по окончании 11-го класса. Да и мне самому часто хочется сказать: Пушкин – говно. Хотя бы для того, чтобы сбить чуть пафоса с чёртового официоза, чтобы хоть как-то выразить возмущение идиотскими проектами вроде инициативы нашего законодательного органа по причислению Пушкина к лику святых. Но я не могу.

Потому что Пушкин – гений.

***

На этом можно было бы и закончить, то есть, поступить так, как поступают ярые поклонники Пушкина (а так же Цоя, Моцарта, Гаутамы, Моррисона и Че Гевары): объявить святыню и повсеместно бороться за её признание (или против оскорбления чувств верующих). Но для меня, уж простите, гений – не святыня. Гений – это человек, обладающий некими очень мощными творческими силами. Всего лишь. У Томаса Манна есть замечательный термин, описывающий такие силы: «природные заслуги». То есть, большой человеческий талант – это вовсе не его заслуга, а заслуга природы. А поскольку перед нами человек – его творчество вполне подвергается и сомнению, и сравнению, и критике.

***

«…что, в конце концов, они хвалят в Лессинге? Во-первых, всеобъемлющий талант: он и критик, и поэт, и археолог, и философ, и драматург. Затем “это единство писателя и человека, ума и сердца”. Это последнее качество обрисовывает каждого великого писателя и даже незначительного. В результате всякое узкое мировоззрение изумительно совмещается с узким сердцем. Самое первое качество – всеобъемлющий талант – сам по себе это вовсе не выдающееся качество, особенно же для Лессинга, - он был только гибельным».

Если исключить романтический надрыв, то всё, сказанное Ницше о Лессинге можно применить и к Пушкину. С чего это советские критики решили, что разнообразие интересов – это черта, за которую человека надо всячески превозносить? Помнится, мою учительницу по литературе безмерно восхищало увлечение Пушкина экономикой. Насколько серьёзным было это увлечение, мы читаем в романе «Евгений Онегин»:

Зато читал Адама Смита

И был глубокий эконом,

То есть умел судить о том,

Как государство богатеет,

И чем живёт, и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продукт имеет.

Отец понять его не мог

И земли отдавал в залог.

Бьюсь об заклад, что Пушкин сделал для экономики ещё меньше, чем Лессинг – для археологии. Кроме того, помнится, большую часть жизни он прожил в долг, и можно смело утверждать, что он так же ценил советы Адама Смита, как отец Онегина – советы сына.

Помимо «всеобъемлющего таланта» Пушкину принято приписывать выдающееся новаторство. Новаторство в понимании искусствоведа – всегда черта гения, хотя логика этого утверждения мне не совсем ясна. Скажем, те же искусствоведы стесняются (к счастью) называть новатором Моцарта; Бетховен, по их словам, больший новатор (и это верно), но меньший гений, нежели Моцарт. Следуя общепринятому определению новаторства можно, между прочим, смело утверждать, что Карл Черни был больший новатор, чем Бетховен. В результате получается как раз обратная корреляция: чем меньше человек одарён, тем больше создаёт нового.

Но дело не в этом сомнительном утверждении, а в Пушкине. И если вдуматься, ничего он такого уж кардинально нового не создал (уж тем более не «создал язык»), потому что всё было создано до него: Сумароков показал, что поэзия на русском языке может быть не таким ломовым слоном, как в чудовищных одах Ломоносова; Державин научил русский язык выглядеть чисто и корректно, в соответствии с западными представлениями о красоте (убрал повадку городить нелепости, вроде знаменитого сумароковского «ступай, мой князь, во храм, яви себя в народе, а я пойду отдать последний долг природе»); Жуковский придал плавное романтически-лирическое звучание и показал, насколько приглядной может быть русская народная специфика. Пушкин блестяще пользовался достижениями старших коллег, но сказать, что он что-то к ним добавил, было бы не очень-то верно. Конечно, он создал такую форму, как роман в стихах. Ну и много ли мы знаем ещё романов в стихах, чтобы счесть это новаторством – то есть, неким комплексом действий, повлекших за собой развитие той или иной внутренней системы искусства?

***

Отдельного внимания заслуживает утверждение, что Пушкин, как никто, воспел любовь и дружбу. Здесь возникают те же два вопроса, что и при разговоре о новаторстве. Во-первых, какое это имеет отношение к гениальности? В фильме «Однажды в Америке», как нигде, воспевается дружба, а в «Прирождённых убийцах» – любовь, однако только наиболее упёртые поклонники Скорсезе и Стоуна называют их гениями. Во-вторых, «воспевание» Пушкина и действительно очень своеобразно: история о столичном вертопрахе и глупой провинциальной девице – это про любовь. «Вильгельм, прочти свои стихи, чтоб мне заснуть скорее!» – это о дружбе. Конечно, можно вспомнить поэму «Цыганы», где совершенно другая любовь, но там, к сожалению, напрочь отсутствует художественная правда. Также можно перечитать послания к друзьям – в них, вроде, и дружба, и художественность на месте, только вот ядовитых уколов, особенно в сторону несчастного Кюхельбекера, куда как больше, чем таких посланий. Впрочем, Пушкин подаёт человеческие отношения очень реалистично: во всей их противоречивости. Однако, это лишь черта писательской натуры, а никак не признак гениальности.

***

«Устать, ничего не сделав, дойти до такого отрицания, не перейдя ни через какие убеждения, — это смерть», — написал об Онегине Белинский (хочется добавить – и немедленно выпил). Этой фразой (и подобным ей) он положил начало величайшей традиции русской критики – притягивать за уши к предвзятой идее всё, что критик сочтёт нужным притянуть. Благодаря бесцеремонности Белинского и прочих разночинцев-демократов от литературы большинство русских писателей и часть западных были варварски вырваны из своего дискурса и болтаются в безвоздушном пространстве читательского сознания каждый в своём скафандре, любезно предоставленном русской критической школой. Скафандры разных модификаций – «Потерянное поколение», «Луч света в тёмном царстве», «Зеркало русской революции», но все сделаны из соплей, холстины и чугуна – уникальных материалов, используя которые наши умельцы могу сделать всё, что угодно. Жаль, не очень качественно.

Говорят, выражение «лишние люди» употреблял сам Пушкин. Предполагаю, что в его устах оно звучало иронично, но критики, подобные Белинскому, тугоухи и наглухо серьёзны. В их лексиконе нет понятия «ирония», именно поэтому сейчас российских школьников продолжают мучить левацкой по духу демагогией про «лишних людей». Также плохо образованному внуку сельского попа никогда не понять, что в стихотворении «К Чаадаеву» один представитель золотой молодёжи обращается к другому, и главные слова там про любовь, надежду и тихую славу, а не про имена на обломках самовластья.

Потому что представители золотой молодёжи вовсе не думали о том, что самовластье когда-нибудь развалится на обломки, как, например, Ксения Собчак и вообразить не может России без Путина.

Вообще если на минутку забыть всё то, о чём нам говорили в школе про Пушкина и декабристов, станет ясно, что Пушкин и декабристы – это цвет александровско-николаевской стабильности. Они неплохо жили, хорошо развлекались и иногда для развлечения задумывались о судьбах страны –думаю, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что вне условий этой самой стабильности их существование и образ жизни невозможны. Тайная военная полиция Александра I потому и не придавала никакого значения их шалостям, ибо всё у них было шалостью.

Откуда же взялся такой мощный социальный пафос в главном произведении Пушкина? Да ниоткуда, его там просто нет. Пушкин вовсе не считает Онегина «лишним человеком» в значении «ущербным», и определение «добрый мой приятель» обозначает вовсе не «хорошо известный, но не близкий по духу человек», как нас учили в школе. Да и в других моментах романа, как и в образе самого Евгения, нас учили видеть всё, кроме того, что там на самом деле есть. Например, дуэль Ленского и Онегина мы привыкли сопоставлять с последней дуэлью Пушкина, осторожно намекая на некое «предвидение», и никому даже в голову не приходит сравнивать её с куда более ранним эпизодом его биографии – конфликтом с Кюхельбекером. А стоило бы: насмешник Пушкин; вспыльчивый Кюхельбекер; лёд и пламень. Возможно ли, чтобы автор «Евгения Онегина» называл лишним человеком себя? Вряд ли.   

Поэтому я утверждаю, что гениальность Пушкина в качестве автора, тонко прочувствовавшего «главную болезнь своего времени», высосана Белинским из того же пальца, из которого потом была высосана вся русская критика. Что бы там ни говорили советские учителя, Пушкин никогда не был ни обличителем, ни пророком.

***

Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю

Слугу, несущего мне утром чашку чаю,

Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?

Пороша есть иль нет? и можно ли постель

Покинуть для седла, иль лучше до обеда

Возиться с старыми журналами соседа?

Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,

И рысью по полю при первом свете дня;

Арапники в руках, собаки вслед за нами;

Глядим на бледный снег прилежными глазами;

Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,

Двух зайцев протравив, являемся домой.

Куда как весело! Вот вечер: вьюга воет;

Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет;

По капле, медленно глотаю скуки яд.

Читать хочу; глаза над буквами скользят,

А мысли далеко... Я книгу закрываю;

Беру перо, сижу; насильно вырываю

У музы дремлющей несвязные слова.

Ко звуку звук нейдет... Теряю все права

Над рифмой, над моей прислужницею странной:

Стих вяло тянется, холодный и туманный.

Усталый, с лирою я прекращаю спор,

Иду в гостиную; там слышу разговор

О близких выборах, о сахарном заводе;

Хозяйка хмурится в подобие погоде,

Стальными спицами проворно шевеля,

Иль про червонного гадает короля.

Тоска! Так день за днем идет в уединенье!

Но если под вечер в печальное селенье,

Когда за шашками сижу я в уголке,

Приедет издали в кибитке иль возке

Нежданная семья: старушка, две девицы

(Две белокурые, две стройные сестрицы), —

Как оживляется глухая сторона!

Как жизнь, о боже мой, становится полна!

Сначала косвенно-внимательные взоры,

Потом слов несколько, потом и разговоры,

А там и дружный смех, и песни вечерком,

И вальсы резвые, и шепот за столом,

И взоры томные, и ветреные речи,

На узкой лестнице замедленные встречи;

И дева в сумерки выходит на крыльцо:

Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!

Но бури севера не вредны русской розе.

Как жарко поцелуй пылает на морозе!

Как дева русская свежа в пыли снегов!     

Какой смысл этого стихотворения? Оно отвечает на вопрос, заданный в первой строчке. Каково качество поэтической техники по меркам того времени? Она проста, но изысканна. Какова образность, заложенная в тексте? Ясная, холодная, безоценочная. Так мог бы написать только очень хороший репортёр или великолепно интересный блоггер.

В этом-то и заключается уникальность Пушкина. Он может передать в тексте именно то, что хочет передать с помощью минимума средств и приёмов, и даёт сто очков вперёд тому же Лермонтову, который пишет куда ярче и живописнее, зато всё время мучается от неумения высказаться до конца. Если смотреть на Пушкина именно с этой точки зрения, то появится возможность и анализировать, и восхищаться, и главное - сравнивать.А  вырвать его из александровско-николаевской эпохи, назначив «солнцем русской поэзии» и приписав миллион чуждых ему качеств – значит, навсегда похоронить для потомков одного из ярчайших писателей России. Так, в общем-то, и получилось.

***

Ну и напоследок цитата из ещё одного немца.

«Он сел и сосредоточенно занялся какими-то стоявшими вокруг небольшими аппаратами и приборами, он очень озабоченно орудовал какими-то винтами и рычагами, и я с восхищеньем смотрел на его ловкие, быстрые пальцы, которые рад был бы увидеть разок над фортепьянными клавишами. Задумчиво глядел я на него, вернее, не задумчиво, а мечтательно, целиком уйдя в созерцанье его прекрасных, умных рук, отогретый и немного испуганный чувством его близости. Что, собственно, он тут делал, что подкручивал и налаживал, – на это я совсем не обращал внимания.

А устанавливал он и настраивал радиоприемник, и теперь он включил громкоговоритель и сказал:

– Это Мюнхен, передают фа-мажорный «Кончерто гроссо» Генделя.

И правда, к моему неописуемому изумленью и ужасу, дьявольская жестяная воронка выплюнула ту смесь бронхиальной мокроты и жеваной резины, которую называют музыкой владельцы граммофонов и абоненты радио, – а за мутной слизью и хрипами, как за корой грязи старую, великолепную картину, можно было и в самом деле различить благородный строй этой божественной музыки, ее царственный лад, ее холодное глубокое дыханье, ее широкое струнное полнозвучье.»

В устах Пушкина современный ему русский язык звучит именно так, как этот приёмник под руками Моцарта:  пусть с хрипами, пусть с массой искажений, но точно – на пределе своих возможностей. Конечно, у кого-нибудь, например, у Бродского, техника куда современнее, но даже Бродскому стоило бы поучиться у Пушкина умению с ней обращаться. Я думаю, он и учился: потому что в смысле точности и адекватности приёмов тексту в русской поэзии учиться особо не у кого, кроме как у Пушкина – ну и у самого Бродского.

И даже тем, кто не пишет стихов, следовало бы поучиться у автора «Евгения Онегина» трезвости,  стоило бы попытаться смотреть на мир как он – ясно, холодно, иронично и без иллюзий.  

Нечто похожее